Диттерих
фон Ойлер-Доннершперг
Паук,
ящерица
и морской петух
«В будничной жизни я полон сострадания, но если бы я мог уничтожить мир, я бы это сделал.» Диттериху фон Ойлер-Доннершпергу, ведущему жизнь завторника в сельском городке Альт-Врицен на востоке Германии, сейчас 67 лет; занимается он преимущественно пчело- и цветоводством. Еще он хочет уничтожить человечество. Также неслучайно, что сей достойный пенсионер является по совместительству хозяином легендарного лейбла Walter-Ulbricht-Schallfolien, одним из первых выпускавшего альбомы Throbbing Gristle, Laibach и SPK; что он зачитывает на электронные шумы собственного сочинения тексты Клопштока и Чорана; наконец, что он пишет совершенно удивительные непереводимые стихи о суринамских пипах, тушеных огурцах и морских петухах – такой невозможный в принципе синтез ернической интонации Моргенштерна и скрупулезных ботанических наблюдений Юнгера:
An Strunkenzweiglein zuckelnd
begahnt die Grunfrucht ihre Welt.
Sie pickelt dumpelnd unterm Weltallzelt
die Stacheln und die Schrumpfhaut rein.
Auch unbeschalt bleibt sie zartfein,
obwohl in ihrem Dickebauch
Kohlwei?lingsraupen ihren Leibesschlauch
mit Bockshornsaft vollschlagen...
Индастриал умер, и дело его тоже умерло, успев обогатить масс-медиа новыми технологиями тотальной войны с человеком; поговаривают, например, что американские концерны внесли поправки в стратегию маркетинга после выхода убойного текста Monte Cazazza «The Cereal Box Conspiracy». При этом ясно, что спонтанная и очень человеческая мизантропия индастриала выглядит уж совсем игрушечной рядом с систематическим человеконенавистничеством масс-медиа (“weapons of mass distraction”, по выражению граффитчика Bansky). Как бы то ни было, индастриал умер; остались разбросанные по миру адепты-пенсионеры, остались артефакты, тотально неадекватные вне культурного контекста – записи бензопил и душераздирающих воплей, кровь на полу, запечатанные экскременты, модифицированные пенисы и пришитые груди. Звукозаписывающие студии покрываются слизью; в подвесные микрофоны квакают проникнувшие в помещение чешуйчатые и пупырчатые из снов аль-вриценского пенсионера; вертятся по инерции размокшие бобины. Но скорбеть об индустриальной культуре значит не понимать сути явления – с таким же успехом можно жалеть о конце предсмертной агонии. Весь т.н. «индастриал» был в гораздо большей степени симптомом болезни, нежели попыткой поставить диагноз больному, и в этом контексте запечатанные фекалии становятся более адекватным посланием в вечность, чем академический комментарий к запечатанным фекалиям. «Диттерих фон Ойлер-Доннершперг» – это тоже как симптом, так и диагноз; а главная ценность существа, скрывающегося за этим именем – в осознании сего факта (что симптом и диагноз). Впрочем, судя по мейл-листам, половина граждан, слышавших когда-либо работы Доннершперга, вообще до сих пор уверена, что это намеренно невыговариваемый псевдоним Грэма Ревелла, за которым сей известный муж прячется от голливудских заказчиков; посему нижеследующее интервью имеет еще и неопровержимую просветительскую ценность (интервьюер видел интервьюируемого и готов подтвердить это). Напечатано это дело изначально в Циннобере №7, непомерной длины; ниже приводится с сокращениями.
Как Вы можете объяснить такой резкий контраст между пессимистическим содержанием и разудалым исполнением ваших записей?
Нужно быть не подавленным, а лишь грустным и меланхоличным, до крайности. Пусть каждый день начинается со смерти и коначаться ею. Получится здоровый биологический процесс… Между ужасом и экстазом я практикую активную форму грусти.
Любите ли Вы музыку?
Я ее ненавижу, и очень мало чего написал. Я самый главный бездельник во всем Альт-Вритцене. Я ничего не произвожу; меньше моего производят разве что шлюхи да их клиенты. Ощущение работы приходит ко мне только тогда, когда я лежу на кровати, без конца гоняю мыслишки туда-сюда и засматриваю воздух до дыр. Но стоит лишь мне заняться чем-то практическим, как тотчас же меня начинает терзать мысль об иллюзорности самого процесса. Поэтому человек существует лишь тогда, когда ничего не делает. Как только человек начинает действовать, он становится самым жалким из всех существ, и уж точно берет на себя вину. Выходит, что не виновата ни в чем только бородавчатая жаба, без малейшего движения торчащая в тине целыми днями.
Вы отвергаете какую-либо форму истории, но в то же время явно заворожены ее проблемами.
Я наблюдаю за ее растворением, за тем, как она лопается. Мы живем в пост-историческое, пост-христианское время. Мы присутствуем при уничтожении самой идеи прогресса. Раньше даже будчи скептиком, можно было твердо верить в будущее человечества. Сегодня же, когда речь идет о будущем, мы часто говорим: "Ну, если тогда еще будут жить люди..." В идее прогресса есть что-то от плесени. Человечество встало на нехороший путь; оно загаживает все вокруг и будет жестоко наказано за это в течение следующих 50 лет. Единственное, что занятно – так это танцы на фоне заката, призрачные танцы дикого, принудительного веселья, охватившего земной шар мертвой хваткой.
К чему все эти стенания?
Я записал первую пластинку в возрасте тридцати трех лет и поклялся никогда не делать этого вновь. Потом мне пришлось выпустить еще одну, и скрепить ее тем же обешанием. Я ломаю эту комедию вот уже более двацати лет. Почему? Да потому что музыка помогла мне выжить. Она помогает мне выносить выраженную в ней манию и частично преодолевает ее. Не будь у меня возможности штамповать винил, это беспощадное оружие, способное кромешным шумом вызывать тревожную тишину – я бы давно покончил с собой. Исполнять и опубликовывать музыку – это необычайное отдохновение. Пожалуй, я пойду еще дальше: если бы не было музыки, я бы стал убийцей. Я записывал музыку, чтобы изранить жизнь и самого себя. Звукозаписи и тексты должны не только ранить до крови, но и быть написаны собственной кровью, иначе они меня не трогают.
Узнаете ли Вы свои черты в какой-либо исторической личности?
Да, в КЛОПШТОКЕ. Он понимал, какие проблемы действительно важны.
У Вас было счастливое детство?
Ни в коей мере. Мой отец был ярым фашистом, который постоянно прописывал детям ижицу. Ну а крушение моего мирка и моих надежд случилось в тот день, когда родители посадили меня в машину, чтобы отвезти в городскую школу. Сельские края Одербрухланда – это глухомань, тут много безграмотных. Я много разговаривал с крестьянами и пастухами и почуствовал их фатализм. Со временем я пришел к выводу, что прав-таки один только альт-вриценский крестьянин, верящий лишь в то, что мы все пропали, что нас сотрет история. Эта точка зрения жертвы, ставшая и моей теперешней идеологией, моей исторической философией, демонстрирует всю незначительность моего интеллектуального образования.
Какие музыканты оказали на Вас влияние?
Я с удовольствием слушал ASMUS TIETCHENS. Больше всего я любил LAIBACH, ну и THROBBING GRISTLE, они тоже были представителями фрагментарного мышления. Вообще меня интересовали люди, маниакально исповедывавшие что угодно; люди, становившиеся «случаями» в медицинском смысле этого слова. Мне интересно все, что ведет к катастрофе и еще дальше. Потому я любил SPK и TG. Ну и еще LAIBACH, которые постоянно расцарапывали раны, вплоть до вечного немецкого невроза на почве истории.
Какую роль играют отвращение и вельтшмерц в Вашей жизни?
Отвращение является определяющим моментом всего моего бытия. Это изначальное отвращение, от которого нельзя отвлечься, нельзя развлечься... Теряется смысл и содержание всего; Пустота и Ничто побороли вселененную. Нас ничто не интересует, ничто не заслуживает нашего внимания. Отвращение к бытию – это самообман, но обман негромкий, монотонный, демонстрирующий нам тотальную бессмысленность всех вещей. Это парализующее осознание того, что ни в этой, ни в следующей жизни ничего нельзя сделать, да и не стоит. Нет ничего, способного нам понравиться или нас удовлетворить. Поэтому я за всю свою жизнь не смог сделать ничего путного. Еще с незапамятных времен я чувствал себя ненужным, бесполезным. Ведь даже в наисерьезнейших вещах, например, в религиозных обрядах, нужно уметь различить зерно смехотворного. КЛОПШТОК как-то сказал: «Величайшее из волшебст скрывает в себе ничтожнейшее из надувательств.»
У Вас есть друзья?
Дружба имеет смысл лишь в том случае, если ты не похож на своего друга. Но все существа – это образцы друг для друга, и образцы вредные... Mои лучшие друзья – это паук, ящерица и морской петух. В определенном смысле они мудрее, чем самый мудрый «друг».
Раздражает ли Вас Ваш обственный «культовый» статус в индустриальных кругах?
Я навсегда порвал с современной индустриальной тусовкой и даже стал ее врагом. Какой бы она ни была замечательной и распрекрасной, она все же является опасностью, смертью той изначальной идеи. Я же, напротив, занимаюсь исключительно фрагментированием, ничего не демонстрируя и не обясняя. В отличие от эпигонов других эпигонов, я предоставляю лишь сам результат и ограничиваюсь малым. Я никого не убеждаю и не обращаю в свою веру. К сожалению, у сегодняшней толпы подражателей появились новые тираны, новые фюреры на месте старых, будь то маниакальная страсть к психоделическим опытам или модный нынче сатанизм. Но все это – смехотворное шарлатанство. Те, кто подходят к таким вещам с неофитской серьезностью, просто-напросто не хотят признать, что их единственная цель – нагреть себе руки на всем этом «культовом» бреде. «Инакость», «экстремизм» и «революция» приводят лишь к тому, что на смену существующей тирании приходит новая, еще худшая.
На вас поставили клеймо нигилиста.
Я не нигилист. Говоря упрощенно, меня занимает Ничто; точнее, я одержим пустотой. Другим основным жизненным ощущением является романтический «вельтшмерц». Чего бы человек ни предпринимал, у него всегда получается обратное задуманному. В этом смысле история полна иронии.
Откуда берется этот пессимизм?
Человек изначально был рожден для того, чтобы жить, как звери. Но потом он пустился на поиски приключений, противных его природе; приключений, обернувшихся против него самого. Это путь, непременно ведущий к гибели. Эта мысль не имеет ничего общего с пессимизмом; я лишь говорю, что человек встал на нехороший путь, потому что не мог иначе.
Какую роль на сегодняшний день играет «критический», «сознательный индустриал»?
Он никак не влияет на ход событий, он лишь является их свидетелем, как постовой милиционер, присутствующий при аварии. «Индустриала» как такового больше нет. Те немногие «зрячие», которые «поняли», в чем дело – это неудачники, те, кто не смог устроиться в жизни; и это даже не «интеллектуалы». «Зрячий» ничего не видит. Победители и люди дела, напротив, преследуют исключительно свои корыстные интересы. Неудача является фундаментальным и плодотворнейшим философским опытом. «Катастрофа», которую я предвижу, не обязательно связана с ядерными войнами или разрушением природы (хотя и это является ее составляющей). Катастрофа – это успех; успех индустриального массового производства и всех материальных императивов, которыми человек себя порабощает. Клопшток давным-давно сказал: «Мы не замечаем ни опасностей здоровья, ни преимуществ болезни». Трагедия бытия состоит в том, что, выигрывая в одном, мы проигрываем в другом. Человеку пошло бы на пользу, если бы он замер в апатии и бездействии. Вместо этого имеет место ускоряющаяся экспансия культа всего «нового» (причем чаще всего это «новизна» – мнимая), приводящая к неуправляемому потоку образов и шумов. Этот поток имеет явные признаки динамики «зла» (раз в кой-то веки это слово подходит), встать на пути у которого было бы бесполезно. КЛОПШТОК давно заметил это: «Товар, деньги. Деньги, товар. Все должно быстро сходить с молотка; все должно быть красивым».
Обожествление «статики» и отрицание истории зачастую приводило «индустриал» к грани, за которой начинается фашизм – Ойлера-Доннершперга, небось, тоже?
Быть может. Я ведь как был, так и остаюсь сознательным «фашистом», «рейхсмузыкантом», лидером МУСТАПО, музыкальной полиции… Но было бы правильнее найти философское, а не политическое объяснение. С ранней молодости я ощущаю эту склонность к отрицанию, к радости, испытываемой от слова «Ничто».
Но такое «нет» может быстро перерасти в очень нехорошее «да»...
Пожалуй. В классическом «индустриале» понимание этого факта было заслугой таких групп, как SPK. Ленин сказал: «Политическая сила – в стволе винтовки, все остальное болтовня». Но можно болтать и бороться сколько хочешь, все равно это бессмысленная борьба. Laibach всегда осознавали, что это лишь один из видов агонии; кстати, «агония» является хорошим описанием всего «индустриала». Тогда же ГРЭМ РЕВЕЛЬ перенял похожие взгляды Бодрияра и Делеза о культе высоких скоростей. Все должно быстро сходить с молотка, быстро продаваться, вплоть до «Information Overload», по выражению SPK. А Laibach видели это в том же свете: речь «против» чего-либо сама по себе «противо-речива». Оплакивание этой ситуации, этого проклятия массового производства ни к чему не приводит... Уничтожающие природу фабрики смерти вместе с волочащимся за ними хвостом из уродств, болезней и самоубийств – вот что такое «индустриал» сегодня! Но даже и это не ново; похожий феномен наблюдался во время эпохи декаданса сто лет назад. Теоретики даже утверждают, что на каждую смену столетий приходится культурный декаданс, как с 1890-ого по 1900-ый, когда жили Вагнер и Малер (это, конечно, ошибка; Вагнер в 1983-м уже умер – прим. М.), два пика тогдашнего музыкального декаданса. И в наше время мы снова переживаем то же состояние кариктурного, принудительного праздника, party. Везде листовки, party, party, party, вплоть до тотального паралича, до ступора. Собственно, смыслом «industrial culture» всегда являлся закат, паралич, неудача. Все вокруг находится в перманентном, цветном кружении, но мы-то знаем, что это лишь видимость. Быстро нарастающее индустриальное размножение мертвой материи скрывает в себе зерно смерти – очень банальной и бесславной смерти.
У вас когда-нибудь было ощущение, что вы можете совершить убийство?
Будь я дьяволом или богом, я бы уже давно рассчитался с человечеством. В будничной жизни я полон сострадания; судьба невинного человечества, судьба людской массы трогает меня, трогает изо дня в день... Но если посмотреть с абстрактной точки зрения, то я – бес, и если бы я мог уничтожить мир, я бы это сделал. Каждый вынашивает это желание где-то глубоко в себе.