Айсман
В складках
огромного
лица
Реализм в искусстве не может вызывать у чувствующего человека ничего, кроме припадков гнева. Наше время всё больше убыстряется и реальность уже под завязку забита людьми и событиями, которые гниют внутри неё, как мотивы детских песен в мозгах сенильного старика. Казалось бы, писатели должны инстинктивно оттолкнуться от запечатления происходящей суеты и найти слова для того, результатом чего она является, но этого почти не происходит, и миллионы читателей причудливо застревают в складках огромного лица, корчащего попеременно разные гримасы. Складки приятно сжимают с боков, успокаивают и воспринимаются как окопы. Само же лицо не видно, литературный реализм не имеет измерения, что придаёт сил для рассмотрения этого лица со стороны.
Что может увидеть даже самый непредвзятый, даже самый проницательный взгляд творца, берущего перо, в кромешных соитиях элементов нашей реальности? Человеческую слабость, конечность, невозможность изменения мира, старение, смерть. Опишите беспристрастно даже самый удивительный, непохожий на видимый вашими читателями мир – и выйдет чернуха, которую не выбелит никакое описание экзотической природы. Пишущий реалист – это урчащий велеречивый генератор смерти, которая тем вернее, чем его творение увлекательнее. Им движет слабость – он пытается сфотографировать события, пусть даже частично вымышленные, он хочет зацепиться во времени, и как результат мы видим его фигуру растопыренной в колодце. Он упёрся ногами в стенки, он не видит дна, а на светлый кружок неба над головой смотреть нельзя, так велика опасность не удержать равновесие. Он не понял, что ему самому можно было стать колодцем. А дети не знают жалости, они кидают в него камни.
Ужасны подделки под нереалистическую литературу, я с омерзением имею сейчас ввиду разного рода фантастику. Так называемому фантасту, как правило, не удаётся придумать новых богов и высших сил, в первую очередь потому, что он сам их хрупкое, неудачное порождение. Вместо этого он придумывает новые объекты – шестиногих обитателей альфа Центавра, звездолёты в форме озябшей медузы и далёкие планеты, набитые дерьмом. Как бы ни было много этих необычных объектов, их всё равно меньше, чем то, что мы можем увидеть вокруг себя. Вместо огромного куба с жуками, уже самого по себе не очень интересного, фантаст описывает спичечную коробочку с одним жуком, который даже размножиться не может. Это очень плохо. Ещё хуже, когда это подаётся со стёбом, ещё одним признаком всё той же слабости. Потому что писатель – это не профессия, а явление миру примордиального трепета, зачавшего в себе когда-то всю нашу расу. Фантастика же, в силу своей доступности для людей, должна использоваться исключительно как способ пропаганды.
Вообще, многообразие случаев и судьб окружающих людей не добавляет жизненного опыта. И уже поэтому не стоит ценить литературные потуги на почве чистого реализма. Человеческие чувства гораздо в большей степени повинны в происходящих событиях, чем это случается наоборот. Но хороший писатель-реалист, конечно, об этом знает. Не знает он о том, где находится начало, которое одни называют божественным, а другие пытаются разложить с помощью, например, эгрегоров; то величие, которое заставляет людей проявлять высшие чувства, быть одержимыми, пассионарными, иррациональными; величие, что требует к себе страстного влечения и принуждает производить на свет все те события, в которых писатель-реалист возится, как сраная курица в квашне.
Писатель-реалист – это физик у ускорителя, он пытается так столкнуть частички величия, упрощённые людские характеры, чтобы при этом столкновении отлетела какая-то античастица или кварк, которая намекнёт о чём-то большем. Порой это получается и шибает в ноздри, как кокаин, но какое это сиротское удовольствие! Если бы у него хватило таланта найти эту частичку величия в себе, как быстро всё стало бы на свои места и из экспериментатора он превратился бы в неопровержимый результат всех экспериментов, в немыслимой сложности орган, которым природа с надеждой прислушивается сама к себе.